Байкал,
1916, 26 мая
Березы, и сосны,
И кедры, и ели,
И ладан тот росный,
Что дышет в их теле, –
Лисицы, и волки,
И лось, и медведи,
И звонкие пчелки –
Все в ласковом бреде.
О, пышные ели,
О, стройные сосны,
Ветрам вы свирели,
Вы все светоносны.
О, кедры, вы мудры,
И песня вам спета,
И вы златокудры,
Играния света.
Я видел, как белка
Хвостом колдовала,
Что в речке, где мелко
Вода прибывала.
И в лесе, где чащи
Весною зелены,
Все чаще и чаще
Цвели анемоны.
Межь синих фиалок,
Еще, не простые,
От солнечных прялок,
Цвели золотые.
И лютик, что жарким
В Сибири зовется,
Был пышным и ярким,
Здесь луч его льется.
И капля росинки,
Качаясь на травке,
Вдруг стала травинке
Головкой булавки.
И вся заиграла
Для радости глаза,
Мерцаньем опала,
Гореньем алмаза.
Как дымка блестела,
Играя и тая,
И к Богу летела,
На выси Алтая.
Путь к Омску,
1916, 29 мая
Я укрылся, точно птица,
Между лиственных громад.
Любовалась медведица
На веселых медвежат.
Малодневные. Четыре.
Оживала тишина.
Их ласкала в свежем мире
Эта первая весна.
Веселясь в звериной ласке,
Кувыркались по траве.
От движенья реют сказки
В каждой детской голове.
Двух братишек их сестрица
Оттузила по спине.
И ворчнула медведица:
«Это видеть любо мне».
А четвертый медвежонок
Был как будто не у дел,
И как будто бы спросонок
Прямо в солнце он глядел.
А от солнца – на поляну,
От поляны – в синий лес.
Пересказывать не стану,
Сколько было всех чудес.
Все, что в мире здесь от Бога,
На своей живет черте.
И звериная берлога
Видит сны о красоте.
Путь к Омску,
1916, 29 мая
Сто верст пожара,
Откуда он?
Сокрылось солнце в клубах пара,
Затянут дымом небосклон.
Ползет шипенье,
Горит тайга.
Огнистых змеев льется пенье,
И бьет поток о берега.
Вся в синих дымах,
И вся в огне.
Приют видений нелюдимых,
Бродяге, ты желанна мне.
Тайга, ты тайна
В пути слепом.
Твоя нетронутость бескрайна,
В тебе бездомному есть дом.
Подъезжая к Омску
1916. 29 мая
Сначала раскрылось окно,
И снова закрылось оно,
А дух опустился на дно.
И сделалась вдруг тишина
Такою, как ей суждено
Бывать, если встала луна,
Молчать, ибо светит она.
Сначала, в сомкнутости глаз,
В тот тихий тринадцатый час,
Возник от луны пересказ,
Приникших до чувства лучей.
И где-то светильник угас,
И где-то блеснул горячей.
Был дух равномерно-ничей.
Потом распустился цветок,
И он превратился в поток,
Беззвучно текуч и глубок,
Из красок, менявших свой цвет.
И дух он тихонько увлек
В качавший все тайны рассвет,
Где путь задвигает свой след.
Тогда зачарованный слух,
Тогда обезумленный дух
Зажжется и снова потух
В себя запредельности взяв.
Но тут звонкогласый петух
Пропел для рассветных забав.
И росы мелькнули меж трав.
С.-Петербург,
1916, 5 июня
Я смотрю на волю снова
Из оконца слюдяного.
Непрозрачная среда,
Все же небо сверху звездно,
Светит ночью многогроздно,
И Вечерняя Звезда
Мне является богатой,
Увеличенно косматой,
Словно все кругом вода,
Я, водою тесно сжатый,
Вверх смотрю со дна пруда.
Нет, конечно, я не рыба,
Неуютно жить в пруду,
Но, пока весь мир в бреду,
Здесь я с грезой речь веду.
Снег и лед. За глыбой глыба.
От излома, от изгиба,
В сердце ждущее мое
Светом входит острие.
Пляска ломких алых граней
Держит мысль в цветном тумане.
Греза – жизнь. Вступи в нее.
Радость – быть в своих основах,
Каплей в бешенстве зыбей.
В далях дней доледниковых,
Позабытых, вечно новых,
Смену красок, все скорей,
Видеть в зорях янтарей.
В том свершающемся чуде,
Где лишь после будут люди,
Я смотрю на бег слонов
Я любуюсь с мастодонтом
Беспреградным горизонтом,
В реве близких облаков.
В довременной я Сибири,
Где и ветер в белой шири
У стает порой летать.
Упадет и над беспутным,
Взрывным, вспевным, поминутным,
Чуть смущая тишь и гладь,